— Мам, что-то нету у меня чайного сервиза даже, — говорю я. Где-то в Икее начинают плакать люди от моего предательства.
А у мамы четыре припрятано сервиза, и два, парадные, выставлены в сервант. Мама живёт с тревожностью за сервизы: что-то с ними будет потом? Кто позаботится о них?
— Выбирай какой хочешь, — говорит мама. — Есть тот, что я привезла с собой, когда от мамы уезжала, еще два потом привезла, когда мама умерла, и бабушки Гали сервиз тоже сохранился. Помнишь, такой с цветочками?
Как же не помнить! Мы принялись искать тот самый сервиз бабушки Гали. Бабуля часто выставляла его на стол по праздникам.
Я на мгновение погрузился в приятное воспоминание. Мы осторожно посмотрели в шкафах и на них, но сервиз куда-то запропастился.
Неужто сложили в антресоли? Мы не на шутку испугались. Ведь праздничные чашечки с цветочками были очень хрупкими да и антресоли загорожены холодильником- отодвигать его нам было бы очень сложно
Но счастье улыбнулось нам: мама заглянула за дверь в комнате, а там — коробка, мама в коробку, а там — сервиз.
Сервиз 17 лет лежал в коробке за дверью, каждая чашечка — в газете 2000 года: вторая Чеченская война, первый тур выборов президента, первое рождество в Храме Христа спасителя, программа теле-пере-дач. Потом, в мае, бабушка умерла, но газета «Труд» продолжала равнодушно приходить в почтовый ящик июнь и июль. На коробке с сервизом часто спали кошки, и вот кошки (Зина и Маша) умерли и уже не спят, а газеты поела, кажется, моль — в любом случае не всякую телепрограмму можно восстановить теперь: что там после 18-00? Путин это или кто?
Мама сняла старые газеты, завернула в новые, потом проложила всё носками, потом полотенчико (пригодится), потом фуфаечка (дома носить), особенно осторожно нужно с чайничком, потому что у него носик, нежный, старенький носик, и мама его укрутила особо бинтом, как будто носик кровоточит, а он и правда кровоточит, и жалко крышечки от сахарницы и от чайничка, мама их тоже в особую тряпочку. Я заворачивал в пакеты, но не приглядывался — вот приеду домой и рассмотрю.
Разделил свертки между рюкзаком и сумкой, чтобы если смерть, то не все сразу. Ехал как с поломанным позвоночником: еле двигался и охал.
Дома сложил в угол, и два дня не подходил. И вот, наконец, решился помыть.
А я ведь не любил этот сервиз никогда, он стоял на полке за фотографиями, и давался мне с усилием. На полке было стекло, но не дверца, а как бы загородка, и нужно было подцепить выемку ногтем и с силой стекло отодвинуть. А потом, стоя на рискованном пружинистом диване с поднятыми руками вытаскивать чашки, блюдца, чайник (а сахарницу — не надо, будем с вареньем) и прыгнуть на пол. Чашки были собраны на одном блюдце в упрямый круг, с ними было прыгать страшнее всего. Но прыгал и прыгал, два раза в год и — всё уцелело, хоть пой, хоть плачь, хоть люби теперь эти чашечки.
И вот я через семнадцать лет мою бабушкин сервиз, новой какой-то водой из какого-то нового крана, за окном новое солнце, всё это не имеет отношения к той старой жизни.
Чашки такие: оранжевый как будто уставший тюльпан и серые листочки от него. Может быть, это мак, но без чёрной сердцевины. В любом случае цветок не вверх торчит, а как бы летящий, мягкий, по ветерку как будто, немного блестящего золота. Рыженький и серенький — такие хорошие два цвета.
Чайничек самый грязный, немного липкий, и я тихонько его вымыл губочкой, погладил носик, крышечку, суффиксы именно такие, да.
На стол постелил полотенце, выложил весь бледный белокожий подвальный сервиз интимными штампами вверх, поплакал над ним и оставил так лежать. Как будто только что закончился день рождения
